Пророчество Нострадамуса о первом годе революционной эры во Франции.

 

I.

Когда башенные часы старейшей парижской церкви Св. Женевьевы, под сводами которой уже тогда покоились останки Расина и Паскаля, в ночь на 1-ое января 1792-ого года пробили 12 часов, из ближайшего дома вышли два человека. Один из них был одет в длинный плащ монаха, его же спутник—по обыкновению того века: в треуголку, длинный бархатный сюртук и туфли без пряжек (-по требованию революционного общественного мнения пряжки должны были быть пожертвованы на алтарь обедневшего отечества, ибо они, по тогдашней моде, часто делались из драгоценного металла или камней; ослушание этого требования было связано с опасностью для спокойствия и даже для жизни). Оба человека, отбрасывая короткие тени, направлялись к центру, тогда еще не мощенной площади Пантеона, которая 8 месяцев тому назад - до смерти Мирабо - называлась площадью Св. Женевьевы. Вместо современных тротуаров кругом были расставлены невысокие тумбы для защиты прохожих от лихих извозчиков. Эти лихачи доставляли себе жестокую радость теснить пешеходов, заставляя их в испуге прижиматься к стенам домов, где люди рисковали, под наглый смех возниц, поскользнуться и упасть в кучу снега или грязи. Достигнув середины площади, оба незнакомца оставили какой-то предмет и быстро удалились.

Когда на утро проснувшиеся жители ближайших домов вышли на улицу, они увидели на площади кем то оставленную подставку для книг, какая употребляется в церквах и библиотеках. Полюбопытствовав, прохожие увидели, что на подставке лежит раскрытая книга с подчеркнутой строкой. Последняя гласила:

«1792-ой год будут предполагать возобновлением века».

Указанный год был в тексте напечатан буквами (см. Journal historique et littйraire» от 1-го февр. 1792-го года, стр. 233. Хранится в библиотеке Св. Женевьевы под литерами: АЕ 8 Sup. 2237). Заглавие книги было:

«Пророчества Мишеля Нострадамуса.» Месяцем и годом издания были обозначены 27 июня 1558 г., напечатанные красной краской; местом издания был указан - Лион.

Эта книга оставалась раскрытой на площади Пантеона для обозрения публики в течение 8-ми дней.

Ко всему необычному, происходившему во Франции, прибавилось это удивительное предсказание.

А Франция переживала годы, когда никто не знал, что день грядущий ему готовит. Все, что казалось испокон веков незыблемым, разрушалось в мгновение ока.

После взятия Бастилии пришел день 21-го июня 1791-го года, когда очередной председатель Учредительного Собрания де Богарне, муж Жозефины, пять лет спустя ставшей женой Наполеона, не явился на заседание, и председательское место занял его предшественник. Когда один из секретарей начал читать «логограф» (так тогда называлась стенограмма; при Наполеоне - эхограф) прошлого заседания, вошел Богарне и, заняв свое место, прервал чтение.

«Мэр Парижа, - обратился он к депутатам, - только что сообщил мне, что король, королева и вся королевская семья оставили Париж. Я ожидаю ваших приказаний, господа, о мерах, которые должны быть приняты, чтобы спешно сообщить всей Франции эту волнующую весть.»

В ответ на это Учредительное Собрание приняло предложение Барнава вооружить всех граждан Парижа и потребовать, чтобы парижане в спокойном самообладании ждали приказов.

Но легче было декретировать народное спокойствие, чем осуществить его.

На следующий день парижане направились к Тюильри, чтобы, ворвавшись во дворец, обыскать покои и найти следы измены.

Идея королевской власти, однако, в эти дни еще окончательно не потеряла своего ореола: толпа, рассыпавшаяся по покоям дворца, нашла у дверей одной из комнат запечатанное письмо, адресованное королеве, - парижане проявили уважение к печати и передали письмо одному из офицеров Учредительного Собрания.

Но наступил 1792-ой год.

Родина королевы Марии-Антуанеты, Австрия, вступила в войну с революционной Францией. Поползли зловещие слухи об измене на вершине нации.

На публичных собраниях Дантон и якобинцы призывают к террору и убийству роялистов. Приближаются последние дни королевской власти. Во дворце царит беспокойство и недоверие. Охрана короля боится повторения попытки бегства Людовика и его семьи. При малейшем подозрении их будят ночью. С улицы во дворец доносятся слова оскорбления. Неприличные и мрачные песни раздаются под окнами покоев королевы.

На утро 20-го июня - в годовщину неудачного бегства монарха - в предместьях Парижа собираются толпы народа, вооруженные дубинами, ружьями, пиками и железными прутьями, вырванными из оград публичных садов. Впереди, в виде знамени, несут символ санкюлотов - продранные штаны. Демонстранты, как волны бушующего моря, ударяются о забор, окружающий дворец. Заграждения поддались, и толпа, сквозь ряды выстроившихся солдат Национальной Гвардии, прорвалась к площади, перед Тюильри. Национальная Гвардия имела пушки, но артиллеристы братались с толпой. В 4 часа дня орудия были повернуты дулами ко дворцу. Толпа штурмовала лестницу Тюильри с такою силою, что одна из пушек на руках была поднята на первый этаж. Закрытые двери внутренних покоев дворца одна за другою поддавались под ударами шашек и топоров. Толпа все ближе приближалась к дверям, за которыми находился Людовик. Звуки разбиваемых дверей эхом раздавались в сердце короля.

«Откройте!» - приказал он своим слугам твердым голосом.

Когда демонстранты ворвались в комнату с криками: «Долой вето! Да здравствую санкюлоты!» Людовик сказал просто: «Четыре гренадера, ко мне!» и запретил им вынимать сабли из ножен. Человек, вооруженный длинной палкой, к концу которой прикреплена была сабля, старался пронзить короля. Его опрокинул один из гренадеров. Вокруг Людовика колыхался лес пик, сабель и ружей, над которыми возвышались: сердце вола, - символ аристократического бессердечия, и рисунок, изображавший повешенную королеву.

Остановившись у окна, Людовик глядел с бесстрашием стоика на восставший народ. На крики демонстрантов: «Да здравствует нация!» король ответил: «Я являюсь ее лучшим другом. Да здравствует нация!»

«Докажите это!» - сказал кто-то, и Людовику подали фригийский колпак:

он его одел, сам прикрепив трехцветную кокарду к шапке. Из толпы королю подали бутылку красного вина. Не моргнув, он осушил бутылку, хотя тайные агенты успели шепнуть ему, что вино, быть может, отравлено.

 

* * *

 

Когда демонстрация двигалась мимо Пале-Рояля по направлению к Тюильри, из ресторана на улице Сен-Оноре вышел молодой, скромно одетый артиллерийский офицер со своим приятелем. Столкнувшись с шествием, офицер с живостью сказал своему другу: «Пойдем за этой канальей.» Они быстро опередили толпу и взобрались на кучу кирпичей, валявшуюся на площади перед дворцом. Когда у окна, выходившего в сад, показалась голова короля в фригийском колпаке, молодой офицер не мог удержать своего гнева: «Checoglione - воскликнул он довольно громко по-итальянски, - как позволили этой каналье войти во дворец! Надо было выстрелить из пушек, убить четыреста или пятьсот человек и все сразу разбежались бы

Кричавший так офицер, очевидно, не знал, что в этот момент дула орудий направлены на дворец.

Бледно прозрачный профиль артиллериста, с каштановыми волосами, светло-серыми глазами, высоким и широким лбом, с высоты каменной груды наблюдавшего картину революции, семь лет спустя стал известен всему миру. То был Наполеон Бонапарт, прогуливавшийся в этот день по Парижу вместе со своим школьным товарищем Бурьеном - будущим секретарем императора.

 

* * *

 

В начале июля того же года с фронта начали поступать грозные вести.

На заседании Законодательного Собрания, сменившего Учредительное, был принят 11-го июля декрет, начинавшийся словами:

«Многочисленные войска направляются к нашим границам. Все, боящиеся свободы народов, вооружаются против нашей конституции... Граждане, отечество в опасности!»

На площадях, у мостов, в те времена по сторонам застроенных домами, а внизу у воды - мельницами, на перекрестках улиц воздвигались эстрады со столами, у которых офицеры городского самоуправления записывали добровольцев. На другой же день эти волонтеры уходили на фронт без мундиров, часто вооруженные только пикой.

Одновременно с организацией военной защиты Франции, в Париже готовилось восстание. Инсурекционный комитет, руководимый Дантоном, Мануэлем и Камиллом Демулэном, собирался по ночам в маленьком винном погребке на ул. Св. Антуана - недалеко от Бастилии. На этих заседаниях в кабарэ «Soleil d'or» было решено пользоваться во время восстания красным флагом.

1-го августа 1792-го г. Парижу стало известно издевательское воззвание к населению Франции, подписанное командующим прусской армией герцогом Брауншвейгским.

В ночь на 10-ое августа министр внутренних дел сообщает

Законодательному Собранию, что в Париже царит глубокое волнение. Всю ночь все колокола парижских церквей бьют набат и слышен звук барабанной дроби. В этот вечер на заседание Законодательного Собрания явилось мало депутатов.

Реорганизованное городское самоуправление Парижа взяло на себя руководство революцией, направленной к свержению многовековой королевской власти.

Без малого в 7 часов утра - 10-го авг. 1792-го г. - через одну из боковых дверей зала Законодательного Собрания вошел король, одетый в фиолетовый фрак - цвет дворцового траура - белых шелковых чулках, туфельках с пряжками и с париком в беспорядке из-за бессонной ночи.

Как бы обдумывая свое положение, король на короткое время остановился в дверях.

Офицер Национальной Гвардии внес на руках семилетнего наследника, за ними следовали королева, сестра и четырнадцатилетняя дочь Людовика в сопровождении гувернантки, маркизы де Турзель и принцессы Ламбалль. Они явились сюда искать убежища.

В 10 час. утра раздался грохот канонады. Комиссар Законод. Собр. доложил депутатам, что наемные швейцарские солдаты начали атаку на толпу; наступавшие отбиты и оставили более пятидесяти убитых на площади около дворца.

Повторный и усиленный гул канонады заставлял полагать, что началась осада швейцарских солдат, скрывшихся во дворце.

Среди депутатов было заметно глубокое волнение, скрывающее страх.

Председатель надел шляпу и предложил депутатам не расходиться.

Канонада продолжалась. Глубокое молчание царило в зале.

Король сообщает председателю, что он распорядился не оказывать сопротивления толпе и не стрелять. В ответ на эти слова депутаты, по предложению Мерекама, подняли руки к небу и поклялись: Да здравствует свобода, да здравствует равенство!

Временные администраторы парижского городского самоуправления, на шарфах которых, перекинутых через плечо, значились слова: Отечество, Свобода и Равенство, приблизились к председательской трибуне и доложили: народ обстрелял дворец. Это случилось потому, что швейцарская гвардия начала стрелять первой. Пролилась народная кровь. Парижане, справедливые в своем гневе) отомстили. Они вошли во дворец, защитники которого не оказывали дальнейшего сопротивления.

Вслед за этим в залу заседания начали вносить ящики с драгоценностями королевы, серебряные предметы королевской часовни, ящики с луидорами (французская монета того времени), ассигнациями и другими драгоценностями, чтобы предохранить их от грабежей.

Затем Законодательное Собрание принимает следующий декрет: «Считая, что недоверие к исполнительной власти является источником всех бед, что это недоверие возбудило во всех частях королевства, желание отнять у Людовика XVI власть, предоставленную ему конституцией, французский народ приглашается созвать Национальный Конвент.» На этом же заседании было постановлено приготовить для Людовика помещение в просторных залах Люксембургского дворца, где до своего бегства за границу жил брат короля - граф Прованский. До этого времени Людовику с семьей было разрешено жить в комнатах, прилегающих к залу заседания Законодательного Собрания. По требованию парижского муниципалитета, Людовика заключили в башне Тампль. Эта башня была помещением, охрана которого казалась более всего обеспеченной парижским городским самоуправлением.

13-го августа королевская семья, лишенная денег и в первое время необходимого белья, отправилась в тюрьму. Гувернантку и принцессу Ламбалль оторвали от королевской семьи и увели в другое место заключения.

 

* * *

 

На другой день после победного восстания Законодательному Собранию было доложено, что в народе все еще не улеглось брожение, а потому депутаты обязаны еще некоторое время охранять королевскую семью. Около ста пятидесяти швейцарских солдат, спасшихся на дворе Законодательного Собрания, находилось под угрозой расправы разоренной толпы. Измученным солдатам было разрешено занять места на хорах.

Был принят декрет о создании военно-полевого суда, перед которым должны предстать все швейцарские солдаты и офицеры. Большое количество их уже заключено в тюрьме Аббатства. Комиссары Законодательного Собрания сообщили, что толпа обещала эскортировать швейцарцев по пути их на места заключения. Солдаты по двое в ряд сошли с хоров - к выходу.

Члены парламента заметили, что было бы хорошо, если бы женщины, присутствующие на заседании, сопровождали швейцарцев вместе с несколькими депутатами, ибо толпа не знает о последних декретах Собрания.

В этот момент министр юстиции Дантон, поднявшись с места, произнес могучим, как рычание льва, голосом клятву, что он сам проводит побежденных швейцарских солдат и спасет их или погибнет в борьбе со слепой народной яростью.

 

* * *

 

По праву победившего, парижская коммуна пользовалась диктаторской властью. Вооруженный парижский народ присутствовал на всех заседаниях Законодательного Собрания.

К концу бурного августа, фронт войны приблизился к столице. Вечером, после боя барабанов, на улицах было запрещено всякое движение, а ночью все окна - не в пример военным обычаям ХХ-го века - должны были быть освещены. В субботу 1-го сентября ненависть и страх парижан достигли своего апогея. В воскресенье, 2-го сентября, толпы запрудили улицы и площади города. Около 2-х часов дня самоуправление сознательно подлило масло в огонь, расклеив прокламации, начинавшиеся словами: «Граждане, к оружию! Враг - у наших ворот!..»

Под звуки набата, барабанного боя и пушечных салютов, Дантон явился на

заседание Законодательного Собрания. «Вы знаете, - воскликнул он, - что Верден

еще не пал, но тем не менее одна часть народа пойдет на фронт, другая

- будет рыть окопы, а третья - будет защищать пиками внутреннюю безопасность наших городов. Чтобы победить, что нужно? - Смелость, еще раз смелость и всегда смелость.»

 

Эти слова увековечены на памятнике Дантону, воздвигнутом ему на одной из площадей Парижа.

 

 

С утра толпы людей собрались у ворот парижских тюрем, в особенности у Аббатства.

Комиссары Тампля в этот день были беспокойны и озабочены. Когда король и его семья по обыкновению сошли в сад на прогулку, их спешно заставили вернуться. Часовые салютовали, как обычно, членам муниципалитета и начальнику охранной роты. При прохождении королевской семьи солдаты демонстративно опускали, а некоторые перевертывали ружья дулом вниз. К надписи, сделанной на стене лестницы большими буквами: - «Мы заставим похудеть большую свинью», в этот день прибавился рисунок гильотины и виселицы с повешенным; под этим рисунком было написано:

«Луи дышит свежим воздухом».

Назавтра, в час дня, королевская семья выразила желание погулять. Им в этом было отказано. Во время обеда за стенами тюрьмы раздались трубные звуки и крики приближающейся толпы. Узники в беспокойстве встали из-за стола. Прислуживающий человек сошел этажом ниже, чтобы пообедать со всею тюремной прислугой. Не успел он сесть за стол, как у окна показалась голова, воткнутая на пику. Женщина, сидевшая за столом, пронзительно вскрикнула.

С улицы раздался бешеный смех. Сентябрьские убийцы, вероятно, предполагали, что от ужаса вскрикнула пленная королева.

На пике торчала голова принцессы Ламбалль, сопровождавшей месяц тому назад королевскую семью во время ее бегства из Тюильри в Законодательное Собрание. Мертвое лицо ее, хотя и запачканное кровью, совершенно не изменилось. Светлые волосы принцессы еще сохранили следы завивки и развевались вокруг пики.

Уличные крики становились все громче. Ясно можно было расслышать брань по адресу королевы. В тюрьму проник член муниципального совета в сопровождении четырех делегатов толпы. Один из них, носивший мундир национальной гвардии, настаивал, чтобы королевская семья показалась у окна. Комиссары внутренней охраны противились этому. Обратившись к королеве, офицер сказал:

- От вас хотят скрыть голову Ламбалль. Мы ее принесли сюда, чтобы показать вам, как народ мстит своим тиранам. Если вы не хотите, чтобы толпа проникла сюда - я вам советую показаться у окна.

 

При этой угрозе королева упала без чувств. Ее сын и дочь, плача, старались ласками оживить свою мать. Гвардеец все еще не уходил. Тогда король твердо сказал ему: - Мы, мосье, готовы на все, но вы могли воздержаться сообщить королеве это ужасное несчастье.

 

Офицер удалился. В 8 часов вечера все успокоилось вокруг тюрьмы, но зато в остальном Париже продолжали жить в бреду убийств и жути.

В то время, как начальники тюрьмы принимали меры безопасности, из здания Парижской Ратуши выехали 6 телег с политическими арестантами по направлению к тюрьме Аббатства. Когда первые повозки въехали в тюремный двор - бешенство толпы достигло своего предела. Первый арестант, сошедший с телеги, пал от удара сабли.

«Бейте их всех», - крикнул кто то, и толпа набросилась на несчастных. Убийства заключенных, по приговору спешно организованного суда, продолжались несколько дней и даже ночей при свете факелов. Среди груды трупов стояли столы с бутылками вина для подкрепления сил террористов.

В тот вечер чиновник тюрьмы Грандпре хотел доложить об этом Дантону, выходившему из зала заседаний кабинета министров; тот, зная в чем дело, отстранил его нетерпеливым жестом. До 4-го сент. были убиты 1480 человек. Внутренним врагам республики - роялистам, этим способом сознательно был внушен страх и ужас.

 

* * *

 

Через две недели наступил день открытия Национального Конвента, назначенный на 20-ое сентября. Депутаты, приехавшие в Париж, собрались в разрушенных залах Тюильрийского дворца. Было решено, что на следующий день - в пятницу - в 11 час. утра Конвент откроет свои заседания в залах Законодательного Собрания, расположенных недалеко в помещении бывшего манежа, построенного под прямым углом к Тюильри. 21-го сентября около полудня члены Национального Конвента вошли в зал заседания Законодательного Собрания, все депутаты которого поднялись им навстречу.

В начале заседания того самого Конвента, который вскоре стал орудием робеспьеровского террора, депутат Базир внес смехотворное предложение: назначить смертную казнь всякому, кто предложит ввести смертную казнь. Затем на трибуну поднялся Колло-Дербуа.

«Вы должны, - начал он, - сделать еще одно великое, спасительное и необходимое заявление, от которого вы не можете отказаться, без того, чтобы не изменить воле народа: это - отменить королевскую власть!»

Единодушные аплодисменты раздались отовсюду. Все собрание поднялось со своих мест, объявив вечное проклятие и войну королевской власти.

Затем Национальный Конвент постановил, что начиная с 20-го сент. 1792 года -день открытия Конвента - все государственные документы будут датироваться 1-м годом республиканской эры.

В 4 часа вечера 21-го сент. 1792 года член муниципалитета Любен, окруженный взводом жандармской кавалерии и большой толпой, прискакал к тюрьме Тампль. В установившейся тишине громко прозвучали медные трубы. Сквозь стены тюрьмы королевская семья ясно слышала могучий голос Любена, объявившего об отмене королевства и учреждении республики.

С коварной улыбкой наблюдала стража за королем. Людовик, державший в этот момент книгу, сделал вид, что углублен в чтение. Лицо его не изменилось. Королева проявила ту же твердость: ни слова, ни жеста, способного увеличить радость республиканских часовых. По окончании речи Любена - снова прозвучали трубы. В этот момент ни королевские узники, ни часовые, со злорадством наблюдавшие коронованных арестантов, не предполагали, что вместе с ними, не только сквозь стены башни Тампля, но и сквозь 237 лет Истории пророческим слухом, как бы внимает этим трубным звукам также доктор Нострадамус, умерший более двухсот лет тому назад. Разница только в том, что участники и свидетели этой сцены были убеждены, что новая эра действительно наступила, Нострадамус же в 1558-ом году знал, что это только «предполагали» Двенадцать лет спустя - в субботу 1-го дек. 1804 г. - накануне своей коронации, Наполеон вычеркнул из календаря это свидетельство легковерия своих предшественников. В этот день парижские газеты вышли со старыми датами месяца и года дореволюционной эры. Одновременно и другой символ революции - Пантеон, был возвращен под именем Новой церкви Св. Женевьевы (защитницы Парижа) своему старому назначению - церковному богослужению. По декрету Наполеона от 20-го февраля 1806 г. церковь Св. Женевьевы должна была служить гробницей выдающихся офицеров почетного легиона, а по специальному декрету и других граждан, оказавших отечеству выдающиеся услуги в области военной, административной или духовной. Согласно декрету только три раза в году в этой церкви происходили богослужения: 3-го января - день Св. Женевьевы, 15-го августа - день рождения Наполеона и годовщина конкордата, а также первое воскресенье месяца декабря - годовщина коронации Императора и победы при Аустерлице. Никаких других богослужений, согласно декрету, в этой церкви не допускалось.

Пророческая ирония, высказанная 234 года тому назад, блестяще осуществилась. Париж, Франция и вся Европа наполнились славой пророка Нострадамуса. Отголосок этой славы слышен также в стихах гетевского «Фауста» (задуманный писателем в 1774 году «Фауст» вышел первым изданием в 1806 году), которые писались как раз в эту эпоху:

Живой природы пышный цвет,

Творцом на радость данный нам,

Ты променял на тлен и хлам,

На символ смерти, на скелет.

О прочь! беги, беги скорей

Туда, на волю: Нострадам

Чудесной книгою своей

       Тебя на путь наставит сам.
Дальше

009783